——— Ирина Михайловна Яковлева ———

ЕЛИЗАВЕТА НИКОЛАЕВНА РАТМАНОВА

http://sundry.wmsite.ru/_mod_files/ce...

На фото Елизавета Николаевна Ратманова со своим братом Владимиром Николаевичем Зуевым во время киносъёмки в Лондоне.

Она родилась 19 апреля 1901 года. Став взрослой, взяла девичью фамилию матери; их имя и отчество уже совпадали, теперь совпадение получилось полным. В автобиографии Елизавета Николаевна так пишет о начале своей жизни: «Родилась в Хабаровске в 1901 году. Училась в гимназиях по месту жительства родителей – в Хабаровске, Киеве, Архангельске. В 1919 году выехала с родителями в Англию. Работала машинисткой в Аркосе (Лондон, 1920-1922), потом в отделении Внешторга в Генуе (во время Генуэзской конференции в 1922 г.) и в Профинтерне (Москва). Работая в Профинтерне, начала учиться в студии Московского Камерного театра. В 1923 году вышла замуж…».

Её первым мужем был известный журналист Михаил Кольцов (псевдоним Моисея Ефимовича Фридлянда 31.05.1898 – 1940) Среди бумаг Елизаветы Николаевны есть воспоминания об их первых встречах: на лестнице консерватории, а потом у входа в студию Камерного театра. Он спросил: «Что Вы хотите?», и хотя ей постоянно, а после занятий особенно, хотелось есть, она сказала: «Я хочу золотую рыбку, живую». Он принёс рыбку. «И неся её домой, я вспоминала детство, Киев 1914 года, солдат в госпитале у бассейна… И так повелось, что мы встречались после занятий. Он приезжал из редакции, я выходила из театра. И мы ходили по бульварам. Я рассказывала о своей жизни. Он был журналистом и умел слушать», - пишет Елизавета Николаевна. По-видимому, золотая рыбка была для неё каким-то талисманом. Помню, что в тяжёлые послевоенные годы у неё жила такая же рыбка – одна в аквариуме – очень большая и красивая, предмет моих детских мечтаний…

Обстановку дома Кольцова и его жены в конце 20-х годов очень симпатично описывает в своих дневниках Корней Иванович Чуковский. Вот одна из записей – 28 ноября 1927 года: «Был у Кольцовых. Добрая Лизавета Николаевна и её кухарка Матрёна Никифоровна приняли во мне большое участие. Накормили, уложили на диване… Лизавета Николаевна очень некрасивая, дочь англичанки, с выдающимися зубами, худая, крепко любит своего «Майкла» - Мишу Кольцова – и устроила ему «уютное гнёздышко»: крохотная квартирка на Б. Дмитровке полна изящных вещей. Он в круглых очках, небольшого росту, ходит медленно, говорит степенно, много курит, но при всём этом производит впечатление ребёнка, который притворяется взрослым. В лице у него много молодого, да и молод он очень: ему лет 29, не больше. Между тем, у него выходят 4 тома его сочинений, о нём в «Academia» выходит книга, он редактор «Огонька», «Смехача», один из главных сотрудников «Правды», человек, близкий к Чичерину, сейчас исколесил с подложным паспортом всю Европу, человек бывалый, много видевший, но до странности скромный…

Странно видеть Кольцова в халате – ходящим по кабинету и диктующим свои фельетоны. Кажется, что это в детском театре. И на полках, как нарочно, яркие игрушки. Пишет он удивительно легко: диктует при других и в это время разговаривает о посторонних вещах. Его кухарка Матрёна Никифоровна в большой дружбе с его женой: она потеряла не так давно взрослую дочь и теперь привязалась к Лизавете Николаевне, как к родной. Самостоятельность её в доме так велика, что она, провожая меня в переднюю, сказала по своей инициативе: - Так приходите же завтра обедать». В этой записи есть две ошибки. Одна несомненная – Елизавета Николаевна не была дочерью англичанки, правда, её мать жила в это время в Лондоне, а англичанкой (и то наполовину) была её прабабушка. Другая «ошибка» - субъективная: Чуковский называет Елизавету Николаевну очень некрасивой (хотя, судя по этой и другим записям, относится к ней с большой симпатией). Конечно, она не была то, что принято называть хорошенькой, но у неё было очень интересное лицо и при этом ослепительно синие глаза (даже в возрасте за 50 лет, когда я её хорошо помню) и волосы цвета воронова крыла. Она была удивительно похожа на Франческо Д’Эсте на известном портрете Ван дер Вейдена. Она это знала и копия с портрета висела в её комнате.

Выйдя замуж, Елизавета Николаевна помогает мужу, печатая под диктовку его статьи и книги («Пишу не я, пишет моя жена», - шутил он), сопровождает его в зарубежных поездках. И сама начинает писать. Её первые публикации появляются, начиная с 1926 года – сначала в журнале «Советский экран», потом в «Комсомольской правде», журнале «За рубежом», «Правде». Благодаря мужу, она оказывается в центре литературной и общественной жизни той поры, в их доме бывает вся литературная Москва. В конце жизни Елизавета Николаевна начала писать книгу «Путешествие в прожитые годы», ей было, что вспомнить. Первые главы этой книги – о встречах с Горьким, Маяковским, Есениным были опубликованы в «Новом мире»…

1936 год застаёт Елизавету Николаевну в сражающейся Испании. Она – корреспондент «Комсомольской правды», капитан танковой бригады Народно-республиканской армии. Её внешний облик и непростые отношения с мужем в этот период очень верно переданы Хемингуэем в романе «По ком звонит колокол», где Михаил Кольцов с фактологической точностью представлен в образе Каркова: «Из четырёх женщин три были в обыкновенных простых платьях, а на четвёртой, чёрной и невероятно худой, было что-то вроде милицейской формы строгого покроя, только с юбкой, и сапоги. Войдя в комнату, Карков прежде всего подошёл к женщине в форме, поклонился ей и пожал руку. Это была его жена, и он сказал ей что-то по-русски так, что никто не слышал, и на один миг дерзкое выражение, с которым он вошёл в комнату, исчезло из его глаз. Но оно сейчас же опять вернулось, как только он заметил красновато-рыжие волосы и томно-чувственное лицо хорошо сложенной девушки, и он направился к ней быстрым, чётким шагом и поклонился. Жена не смотрела ему вслед. Она повернулась к высокому красивому офицеру-испанцу и заговорила с ним по-русски…».

В корреспонденциях Елизаветы Николаевны с фронта – вся география сражающейся Испании: «Каталонские дни», «Барселона укрепляется», «На аррагонском фронте», «Женщины республиканской Испании», «Защитники Леванта», «В горах Альбаррасина», «В Мадриде»…

После ареста Кольцова в конце 1938 года Елизавету Николаевну вызывают в Москву. Она оформляет давно назревший развод, спасая тем самым арестованного брата, племянницу и её годовалую дочь, живших в их квартире.

Когда началась Вторая мировая война, Елизавете Николаевне шёл уже 41-й год, сказывались последствия контузии, полученной в Испании, но сидеть спокойно она не могла. Выросшая в семье потомственных военных, она, как, пожалуй, никто из детей этой семьи, впитала воинский дух. Пушкинское «Есть упоение в бою…» было ей очень близко. В первые же дни войны она поступает на курсы медсестёр при Филатовской больнице, кончает их с отличными отметками по всем предметам (случайно сохранившийся аттестат лежит передо мной) и начинает работать операционной сестрой в госпитале. Одновременно пишет о том, что видит, что рассказывают раненые. Её очерки снова появляются в газетах, звучат в радиопередачах. Салют Победы мы смотрели вместе – на Красной площади. Помню, что стояли мы около Исторического музея, а потом шли пешком к нам на Сретенку – мимо Большого театра и по Петровке. Ещё помню, что мы почему-то долго стояли под аркой дома на Трубной площади и ели мороженое. Наверное, шёл дождь…

После войны Елизавета Николаевна ещё дважды выходила замуж, со вторым мужем быстро развелась, третьего пережила на несколько лет. Она много болела подолгу лежала в больницах. Но когда я её видела, она всегда была бодра, элегантно одета, причёсана, покрашена в свой чёрный цвет, который не менялся до конца жизни. А в ушах были чудесные большие аквамарины – под цвет глаз – которые она не снимала даже в те годы, когда ношение драгоценностей считалось ужасным буржуазным пережитком.

В последние годы жизни Елизавета Николаевна была секретарём испанской группы при Комитете ветеранов войны. И почти каждый день (когда была здорова) ходила заниматься в Ленинскую библиотеку, благо это было совсем рядом с домом – в это время она жила около метро Кропоткинская, в самом начале Метростроевской улицы. Несмотря на разницу в возрасте, мы дружили. В разговорах со мной она обычно называла себя «эта старая грымза твоя тётка», и бывала очень довольна, когда я начинала протестовать против «старой» и «грымзы», похоже, что это был своеобразный способ заставить меня сказать, что она хорошо выглядит, до чего я сама по молодости не додумывалась. Она гордилась моими успехами – золотой медалью, университетом, выступлениями, поездками на целину, ругала за отсутствие честолюбия (равнодушие ко всем этим успехам), пыталась (безуспешно) знакомить с интересными людьми и говорила, что я «не знаю себе цену». У неё были маленькие тетрадочки (такие тогда продавались за три копейки), в которых записывались планы на неделю, а иногда и на каждый день, а потом ставились галочки около выполненных пунктов. Очень полезная привычка. Это, наверное, единственное (к сожалению), чему я у неё научилась. Мы часто и подолгу разговаривали, но, оглядываясь назад, я не могу понять, почему не расспрашивала её о том многом, что она знала.

Помню день, когда появилось первое издание «Маленького принца» Экзюпери – крохотная невзрачная книжечка из библиотечки Огонька. Тётя Лиза (я уже устала называть её Елизаветой Николаевной, чего в реальной жизни никогда не делала) купила целую стопку – 20 или 30 книг – и дарила знакомым. Она знала Экзюпери, как и многих других замечательных людей…

Она очень тяжело переживала гибель Фадеева. Много лет спустя, уже после смерти тёти Лизы, я нашла в её бумагах черновик написанного в эти дни письма, а может быть, просто запись, сделанную для себя в тяжёлую минуту. Я очень люблю эту запись – в нёй есть такие живые картины ушедшего времени и неожиданные штрихи к портрету Фадеева:

«… 1935 год. Чехословакия. Прага. Ещё в пути Кольцов и Ал. Толстой пристают к Фадееву: неужели он не сменит свой костюм. Фадеев сидит в купе, закинув ногу за ногу, высокие чёрные сапоги начищены до блеска, ворот синей суконной косоворотки застёгнут на мелкие пуговицы, талия схвачена ремнём. Фадеев смеётся, качает головой…

И всё же дня через три после приезда в Прагу Фадеев отправляется покупать костюм… Пойти с ним в магазин поручили мне. Завязывая галстук, Фадеев сердился. Тягостное занятие, - повторял он, крутя головой. Подошёл ближе к зеркалу, посмотрел, потом отступил и снова приблизился к двойнику в зеркале, красивому, как его «брат» в косоворотке, и даже ещё красивее. Вгляделся, пожал плечами и сказал: Чудно как-то с непривычки. Я или не я?!...

1937 год. Испания. Над Валенсией летают фашистские бомбардировщики. Странная лунная ночь Писатели, прибывшие на конгресс, стоят в подъезде гостиницы. Лицо Фадеева, бледное при лунном свете, кажется мраморным. Рядом Толстой в полосатой пижаме топчется на пороге, словно готовясь ринуться на кого-то, сердито отмахивается, ни за что не хочет уйти в бомбоубежище. Он кашляет, теряет туфлю с босой ноги… Кольцов всё же уводит всех в бомбоубежище… А утром – голубое небо. Чудесные красные гвоздики на рынке, опять ставшем не укрытием от смерти во время бомбардировки, а просто подземной площадью, где люди покупают друг другу цветы…

1943 год. Москва. На засугробленном Страстном бульваре встречаю Фадеева. Он вспоминает Испанию, Валенсию, говорит, что у него на письменном столе «живёт» Дон Кихот… У Кольцова был такой же, а третий стоит передо мною сейчас, закованный в латы, с книгой в металлических руках. Этот Дон Кихот тогда очень понравился Фадееву, и мы смогли купить в магазине на Пуэрто дель Соль, неподалёку от линии фронта…

Мы долго сидим на скамейке недалеко от памятника Пушкину, укрытого от снарядов, и смотрим, как две девушки в шинелях укладывают венок из еловых веток на мешки с песком у подножия памятника. В небе висят заградительные аэростаты. По бульвару женщина, закутанная в платок, тащит санки с дровами. Прощаясь, Фадеев говорит: Ну что, Лиза, но пассаран! – по- испански: не пройдут…».

Тот самый третий Дон Кихот – со стола тёти Лизы – живёт теперь у меня, напоминая о ней и её друзьях. Было что-то донкихотское в поступках этих людей, приехавших с разных концов света, часто под чужими именами, бороться с фашизмом в Испании. В конце 50-х или в начале 60-х годов в связи с какой-то памятной датой было много мероприятий, посвящённых этим событиям, и тётя Лиза часто брала меня с собой. Это были удивительные люди и удивительные встречи. На одном из вечеров помню выступление Эренбурга, кончавшееся словами: «Я желаю вам снова оказаться в Мадриде и встретить там меня». Это было незадолго до его смерти…

Тётя Лиза прожила всего 63 года, весь последний год – в больнице, где мама, папа и я постоянно дежурили, иногда и по ночам. Приходили друзья, которых всегда было много, из других городов писали письма. Одним из последних было письмо от Людмилы Владимировны Маяковской (сестры поэта), с которой тётя Лиза дружила. В конверте была фотография с надписью, кончавшейся словами: «Мы ещё скажем, что надо»… Эти слова, присланные всего за несколько дней до смерти тёти Лизы, тогда потрясли меня страшным совпадением. А сегодня, почти 50 лет спустя, я часто вспоминаю их. Перебираю старые письма, рассматриваю старые фотографии. Выходя из метро у Кропоткинской, я всегда «здороваюсь» с домом, где жила тётя Лиза – он виден с площади. В трудную минуту мысленно прошу её совета, и она говорит мне «что надо». И я следую этим советам гораздо чаще, чем делала это при её жизни…

(из книги Л.В.Серовой "Некоторые подробности русской истории") http://sundry.wmsite.ru/moi-druzja/lv...